Червонное золото - Страница 50

Я не заметила, как в комнату вошли трое мужчин, одетых в черное, и тихо, как тени, начали ставить на стол блюда и подносы с едой. На столе появились синие тарелки дельфтского фарфора, в которых Поул, как истинный аристократ, не мог себе отказать. Когда все было готово, старший из слуг, с седыми, падающими на плечи волосами, заглянул в зал совещания и объявил, что ужин подан и чтобы синьоры не засиживались слишком поздно. На дорогах даже здесь, между Орвьето и Баньореджо, до спокойствия далеко.

Была пятница, и я никак не ожидала увидеть на столе оленя, фаршированного каштанами, по крайней мере здесь. Рената угадала мои мысли.

— Маргарита, ты, наверное, думала, что на стол подадут рыбу и ужин будет постным? Однако олени с Монте-Руфео — самые вкусные в Италии. Мы не еретики и не святотатцы, мы просто уверены, что все эти предрассудки для искренней веры не имеют никакого значения. Благочестие — дело внутреннее, а нудное повторение церковных текстов в литургии — всего лишь дань верованиям, лишенным смысла. Какая разница Господу, что едят христиане по пятницам? Слепое соблюдение бессмысленных ритуалов приводит к тому, что они начинают подменять собой веру, а мы этого не хотим. Каждый свободен перед Богом и волен выбирать, каким образом поклоняться Ему и почитать ближних Его, и для этого не нужны безрадостные обязательные обряды. Вы действительно считаете, что добрый христианин обязан платить церковные налоги и есть рыбу по пятницам?

Ответ мой получился неловким:

— Да, конечно, вы правы, но, зная ваш пыл… и жертвы, которые обычно сопровождают мистицизм…

— Мистицизм? У тебя создалось о нас такое впечатление? И по-твоему, мы похожи на Озанну Андреази, которую так мучает Христов огонь, что по ночам ей снится, будто она прикладывает губы к ранам на его ребрах и высасывает кровь? Или на монахиню из Мурано, сестру Кьяру, которая плачет годами и всем без конца в своем монастыре раздает советы, потому что ей якобы снится Мадонна с мертвым ребенком на руках? А может, ты полагаешь, что все женщины, приблизившись к вере, должны впадать в фанатический бред? Да полно, Маргарита, наша вера вскормлена усердными исследованиями и тем, что мы принимаем мир таким, каков он есть, а не таким, каким его делают бабьи выдумки. Ты что же, думаешь, можно изучать греческий, знать Гомера и в то же время заниматься магией? Мир магии нам чужд, мы стремимся к вере, которая освободит чувства женщин и выведет их из круга предрассудков.

Все это было верно: подобные концепции излагал мне в Венеции рыжебородый купец из Амстердама с кожей белой, как молоко, который после каждого объятия имел обыкновение пускаться в назидательные беседы, словно извиняясь за грубость манер в постели. Эти рассуждения не удивили меня в устах голландского великана, ибо он сразу же объявил себя сторонником Лютера. Но мне все труднее было понять, каким образом этот кружок намеревается отмежеваться от Лютера, если почти полностью разделяет его учение. Их веру плохо понимали люди, менее образованные и обеспеченные, чем они. Она словно была скроена по мерке тех, кто отдавал ее делу энергию, которой отнюдь не все располагали.

Ужин проходил, как проходит большинство застолий высокопоставленной знати. Говорили о только что напечатанных в Венеции стихах Виттории, о Микеланджело, о рисунках, которые он подарил кардиналу Мороне, о двусмысленном положении дома Фарнезе в эти нелегкие времена. Никто, казалось, не уделял особого внимания ни мне, ни моим взаимоотношениям с папским внуком. Подразумевалось, что мое присутствие за этим столом свидетельствует о солидарности между ними и моим любовником. Они были уверены, что Виттория не ввела бы в их круг личность сомнительной преданности, хотя я и сама не понимала, каким образом она могла убедиться в моей лояльности и в том, что я разделяю их принципы. Женская интуиция, которой не нужны долгие объяснения, особенно теперь, когда я начала понимать, насколько глубока и опасна связь этих людей, говорила мне, что они поступили легкомысленно, введя меня в свое окружение, и это легкомыслие рано или поздно их погубит.

В беседе главенствовал Поул. Он обращался сразу ко всем и никогда — к кому-либо конкретно, хотя время от времени и ласкал собеседника приветливым взглядом, отчего тот сразу чувствовал себя как после чудесного исцеления. Неожиданно он обратился ко мне, словно я в первый раз попала в поле его зрения:

— Завтра в Орвьето приезжает Пьерлуиджи Фарнезе. Он задержится здесь на два дня. С ним будут придворные, которые сопровождают его на церемонию вхождения во владение герцогством Пьяченцы. Он пребывает в беспокойстве: слишком многие кардиналы скорее умерли бы, чем поддержали в конклаве решение его отца об отчуждении от церкви владений Пармы и Пьяченцы, хотя им, как всегда, пришлось покориться. Ими двигало обычное в Италии убеждение, что поддержать более сильного гораздо выгоднее, чем отстаивать законы, даже самые непреложные. Однако скандал разгорелся нешуточный, и теперь император и клан Фарнезе делают все, чтобы его замять. Пьерлуиджи знает, что и мы, и вы находимся здесь, и хочет с нами встретиться.

Поул взглянул сначала на Витторию, потом на Элеонору, с лиц которых на миг исчезло восторженное выражение.

— Отказаться от этой встречи мы не можем: хотя предмет ее достаточно отвратителен, однако речь идет о сыне Папы, а мы как раз очень надеемся на нейтральную и толерантную позицию Папы в отношении нас. Если не сам он проследит за Карафой, то это сделает его внук Алессандро.

Поул избегал смотреть в мою сторону.